Валерий Шанцев: «Писать о себе мемуары не хочу и не буду»

– Валерий Павлинович, по себе знаю, что с возрастом всё чаще мыслями возвращаешься в прошлое… Какой период своей жизни вы вспоминаете с особой теплотой и почему?

– Знаете, все периоды моей жизни мне одинаково дороги, ни от каких я не отрекаюсь, никакие не хочу вычеркивать из памяти. Понятно, что в разные периоды жизнь складывалась по-разному, но она моя и ценна для меня вся, такая, какая есть. Я нередко вспоминаю детство, школьные годы, юность. Вспоминаю создание семьи, рождение детей, получение первого самостоятельного жилья. И всю свою профессиональную карьеру вспоминаю. Мне дороги и комсомольские годы, и годы, когда я работал в Советах, в партийных органах. Дороги годы, когда работал в Москве…

И годы, что я живу и работаю на Нижегородчине, мне тоже очень дороги. Я чувствую, что нужен здесь, что нахожусь на своем месте. Рядом со мной есть люди, которые разделяют мои взгляды на развитие области, поддерживают мои начинания – значит, я на правильном пути.

– Как известно, для многих власть является самоцелью, а вы стремились к ней или так сложились обстоятельства?

– Ваш брат журналист часто спрашивает, мечтал ли я в детстве быть губернатором? Ну ведь представить даже смешно, чтобы шестилетний пацан ставил перед собой задачу на перспективу руководить областью…

– Я не про детство. Вы же росли, взрослели и не могли не задумываться, на что способны по жизни.

– И тем не менее, честно говорю, даже в довольно зрелом возрасте, после окончания института я не ставил перед собой цели достичь каких-то значимых карьерных высот. И уж никак не думал, что буду руководителем крупной территории или завода.

– Вы были лишены амбиций?! Не верю.

– Если в то время амбиции у меня и были, то довольно-таки скромные. А карьере я, можно сказать, даже сопротивлялся.

Помню, когда работал начальником бюро подготовки производства цеха, по сути главным технологом цеха, на московском крупном оборонном заводе «Салют», меня вдруг стали настойчиво подталкивать к тому, чтобы я начал активно заниматься комсомольской, общественной работой. Можно сказать, меня ломали. А я, как мог, сопротивлялся.

Я считал, что человек должен заниматься конкретным делом, поэтому надо держаться за заводскую «трубу», непосредственно за производство. Там видишь реальные результаты своего труда, приносишь реальную помощь людям, а все остальное – пустая говорильня… Однако нашлись люди, которые мне доходчиво объяснили что к чему.

– То есть вас все-таки сломали?

– Именно объяснили. И если до двадцати пяти лет я практически ничего не знал о структуре управления страной и даже просто Москвой – мне было это неинтересно и от меня далеко – то потом мои взгляды стали меняться, и я на многое стал смотреть по-другому. Во всяком случае, понял, что работа в советских , партийных органах дает больше возможностей для реализации своих идей, принципов… И именно с этой точки зрения – насколько могу воплотить в жизнь свои идеи, принципы – я потом рассматривал и свою деятельность в райкоме партии, и каждую новую ступень продвижения по службе…

– Валерий Павлинович, извините, но разве возможно даже просто заявить о своих принципах, я уж не говорю о том, чтобы реализовать их там, где царит строгая иерархическая дисциплина, беспрекословное подчинение нижестоящих вышестоящим?

– Возможно. И я многое делал и в Москве, и уже здесь, в Нижегородской области. Делал по своей инициативе, потому что считал это нужным, важным. И никто меня об этом не просил…

– И никто никогда не мешал, не вставлял палки в колеса?!

– Мешали. Иногда очень сильно мешали. Вот тут-то и пришло в свое время определенное осознание того, что, чем выше ты находишься, тем меньше тебе мешают и тем больше у тебя свободы. В этом и есть определенная притягательность карьерного роста. Во всяком случае, для меня.

Ведь, если ты второе должностное лицо, хочешь - не хочешь, а должен согласовывать свои действия с первым. Если же ты первый, ограничений и помех куда меньше.

– Сейчас в нашей области вы первый человек, и реализовывать свои принципы вам на региональном уроне никто помешать не может. А вы сами мешаете делать это многим?

– Стараюсь не мешать. Разумеется, я разрабатываю стратегию, ставлю перед подчиненными основную стержневую задачу. А какими конкретно действиями быстрее и лучше решить эту задачу, каждый на своем участке может пробовать сам. Я стараюсь дать людям больше самостоятельности. И вообще очень люблю людей с принципами, инициативных.

– А вдруг инициативным окажется дурак? Что может быть страшнее?

– У меня сегодня достаточно опыта и профессионального чутья, чтобы разобраться в том, где нормальная инициатива, а где дурацкая. Я ведь не просто слушаю людей, когда они что-то предлагают, а вникаю в суть сказанного. Я, кроме того, внимательно слежу, каким тоном преподносится инициатива, какими глазами человек при этом на меня смотрит. Это все очень важно, и я эту управленческую науку уже хорошо освоил. Поэтому инициативу дурака я, как правило, дальше своего кабинета не пропущу.

– Известно, что, не падая, не научишься летать. Вы взлетели достаточно высоко, а часто ли приходилось падать и легко ли было после этого вставать?

– Падать приходилось. Самое серьезное, болезненное падение случилось в 1991 году, когда в нашей стране запретили деятельность КПСС. Я тогда был секретарем Московского горкома КПСС, считай, вторым человеком Москвы после Прокофьева, и вдруг остался безработным. Мне практически сказали: куда хочешь - туда и иди. То есть был, можно сказать, всем и в одночасье стал никем. Это очень болезненно было. Да еще в прокуратуру вызывали, допрашивали: почему это я вредил государству? Глупость какая! Люди, которые знают меня по тому времени, работали вместе со мной, и сейчас вспоминают, сколько мы тогда делали хороших, добрых дел… Я и в прокуратуре в то время сумел доказать, что никогда никому не вредил и уж тем более государству…

– Когда остались без работы, от вас сразу все отмахнулись, сделали вид, что не знают?

– Чего не было – того не было. Наоборот, раздавалась масса звонков, куда только не приглашали – опыт-то работы у меня был серьезный. Нередко предлагали участвовать в тех или иных крупных бизнес-проектах: вплоть до торговли оружием, что было очень прибыльным.

– Но вы же, кажется, в бизнес не пошли?

– Прибыль, нажива любой ценой не про меня – это к вопросу о принципах.

Я пошел тогда работать в социальную структуру: заместителем руководителя хоккейного клуба «Динамо» . Представляете, был секретарем горкома КПСС и вдруг… Это по меркам многих было падением, после такого не встают.

– Но это тоже не про вас?

– Я отработал в «Динамо» три года. Но времена изменились, и моя квалификация , мой профессиональный опыт стали востребованы государством еще раз , но уже в новой системе. И я снова выкладывался как мог.

– Валерий Павлинович, людям, делающим серьезную карьеру, нередко приходится вставать на горло собственной песне и поступать исходя из целесообразности, а не по совести. Если такое случалось, вы испытывали внутренний дискомфорт?

– Не по совести не поступал никогда! Бывало так, что моя точка зрения не получала одобрения у моих руководителей. Естественно, что по требованиям корпоративной дисциплины я должен был подчиняться и делать то, что требовал руководитель, например, подписать те или иные документы. Однако, если я видел, что это абсолютно противоречит моим убеждениям, моей совести, то твердо говорил, что делать этого не буду, и соответствующие документы не подписывал и не исполнял.

– Говорят: друг у власти – потерянный друг. Как думаете, для многих вы перестали быть другом, начав своё продвижение по карьерной лестнице?

– Я не знаю, кто так говорит и считает. Дружба – это дружба, и при чем здесь карьера, положение в обществе?! Разве этим дружба измеряется и ценится? Во всяком случае, я, когда двигался по своей должностной лестнице, никогда ни от кого из прежних друзей не отказывался и не пытался обрасти новыми друзьями – нужными людьми. Будучи уже секретарем горкома партии, а потом и вице-мэром Москвы, я ходил по воскресеньям в баню, где собирались рабочие, инженеры, мои сослуживцы по «Салюту». Мы играли в домино, общались. Они у меня ничего не просили, и я у них ничего не просил. Нам просто комфортно было друг с другом, а не выгодно…

– И все-таки, став губернатором, вы новых друзей приобрели или только знакомых, приятелей, но не больше?

– Для меня слово друг особенное. У меня за мою жизнь было несколько близких друзей. Некоторых из них уже нет в живых. А некоторые…

Помню, когда запретили КПСС, и для меня настали страшные времена, когда было неизвестно, что завтра будет со мной и моей семьей, один человек, которого я считал близким другом – мы семьями дружили, ездили вместе отдыхать с детьми, не разлей вода были – позвонил мне и сказал: «Валера, пока не утрясется все с КПСС и вами – её руководящими работниками - давай перестанем общаться?»

Представляете, в период, когда мне было действительно очень тяжело и нужна была поддержка, когда совершенно незнакомые люди звонили мне и предлагали ключи от своих деревенских домов и дач, чтоб было где спрятаться, «закадычный друг» не нашел ничего лучшего, как предложить перестать общаться.

Я ответил ему: «Давай перестанем общаться, но не «на пока все не утрясется», а навсегда». Потом, когда я стал вице-мэром, у него хватило совести предложить мне возобновить наши дружеские отношения.

– И вы?..

– Для меня больше не существует этого человека.

Но вообще, меня тогда все это здорово обожгло. Очень здорово. С тех пор я друзей, пожалуй, не заводил. Да, знакомлюсь с кем-то по работе, с кем-то даже часто провожу время, имею общие увлечения, но друзьями называть не спешу. Друг – это несколько другое.

– Это же тяжело: держать всё в себе…

– Ну не совсем всё. Кое-чем можно поделиться, но не самым сокровенным.

– А насколько вам комфортно с самим собой, любите ли одиночество, созерцание своего внутреннего мира?

– Одиночество не люблю. И даже, когда я один, не рассматриваю это как одиночество.

Например, я сижу на рыбалке с удочкой, смотрю на поплавок. Вроде бы один. Но я ведь в это время, как правило, думаю о работе, о том, что у меня там не получилось, как надо исправить, с кем что-то обсудить, а это уже вроде как диалог с внешним миром…

Или взять охоту. Сидишь в засаде, ждешь зверя. Час ждешь, два…

– И снова думаешь о работе?

– Не только. И о личных делах думаешь.

… Так случилось, что я после смерти Татьяны Владимировны один. И дома нередко один. Сначала это было дико, трудно, но справился, ни в какую депрессию не впал.

– А вообще вас легко вывести из душевного равновесия, посеять в вашей душе тревогу?

– Вообще я человек психологически устойчивый. И даже наоборот, когда возникают какие-то, казалось бы, стрессовые ситуации, я мобилизуюсь, концентрируюсь и в панику ни в коем случае не впадаю.

Голос, случается, повышаю. Бывает, что говорю человеку и неприятные вещи. Но не злоупотребляю этим. Позволяю себе такое только тогда, когда без этого не обойтись: ну, не понимает человек по-хорошему. Ведь есть люди, и их достаточное количество, которые, когда им что-то говоришь тихим голосом, спокойно, интеллигентно, считают это твоей слабостью. Они привыкли к другому обхождению, привыкли только к кнуту…

– К мату?! Или для вас это неприемлемо?

– Не скрою: бывает. Но редко. Для этого надо очень сильно постараться.

– Как известно, человека у власти всегда сопровождают и льстецы. Стараетесь ли вы ограничить общение с такими особями или наоборот испытываете комфорт от их близости?

– Очень не люблю тех, кто слащавым голосом, с придыханием поет тебе дифирамбы, да еще в твоем присутствии. Очень не люблю. У меня прямо внутренний протест возникает при виде и близости таких людей, и как только они начинают мне обо мне говорить что-то в возвышенных тонах, я пресекаю это.

– Валерий Павлинович, было ли для вас важно раньше и значимо ли сейчас, что о вас думают и говорят окружающие, пишут газеты? Или первостепенно, что сами знаете и думаете о себе?

– Не буду лукавить: мне важно, что обо мне думают, говорят, пишут, но не все подряд. Любую полученную информацию о себе, своей деятельности я рассматриваю с точки зрения объективности. Что это: заведомая ложь, клевета или же отражение реальной ситуации? Если вижу, что отражение реальной ситуации – начинаю работу над ошибками. Если же это клевета – просто отметаю это от себя. Я ведь никогда в жизни ни с кем не судился.

Взять, например, ваш журналистский цех. Я знаю, что есть такие издания и журналисты, которые обо мне никогда ничего хорошего не напишут, поэтому к любой критике, наездам и наветам с их стороны я отношусь спокойно. Если же вдруг критика звучит со стороны журналиста, который объективно, взвешенно, аргументированно подходит к своим материалам, как тут не прислушаться?! Прислушиваюсь, начинаю разбираться, что к чему: ведь всё знать и во всем быть совершенным невозможно. Любой человек может ошибиться, и я в том числе. Главное, уметь признавать и исправлять свои ошибки.

– По своему роду деятельности вам нередко приходится встречаться с Владимиром Путиным. Нравится ли вам бывать у него «в гостях», общаться с ним или лучше бы это случалось как можно реже?

– Сам я никогда не «тяну руку», чтоб меня лишний раз пригласили к президенту – это не в моих правилах, но когда приглашает он – президент – это нормально, так и должно быть. Я докладываю ему о том, что происходит в нашей области. Если какие-то проблемы – делюсь ими, и он регулярно помогает с их решением. А как же иначе: он президент. И такое системное общение нам необходимо в интересах дела. Я должен чувствовать его, а он меня.

– Вы чувствуете друг друга?

– Чувствуем.

– Работа в вашей жизни занимает, наверно, главенствующее место. Выхода на заслуженный отдых не боитесь?

– Для меня работа – это всё, это моя жизнь. О заслуженном отдыхе даже не думаю. Не уйду я на пенсию никогда.

Понятно, что губернатором нельзя быть бесконечно. Можно попробовать принять участие в выборах губернатора в 2019 году. Но здесь важно, как я буду себя чувствовать, смогу ли, как сейчас, выдерживать такие нагрузки, которые выпадают на долю губернатора.

Если не смогу – перейду на какую-то другую работу. Но обязательно буду работать. Себя без работы я даже представить не могу. Чем тогда жить, если просто сидеть дома и никому не приносить пользу? Я если одному человеку помогаю – рад, если пяти – еще больше рад, а если одним решением сразу нескольким миллионам, так и говорить нечего. А вы про какой-то заслуженный отдых!

– И все-таки, если бы свободного времени у вас было больше, на что бы его потратили?

– Скорее всего, на общение с детьми, внуками. Сейчас редко с ними вижусь, потому что они живут в Москве, а я здесь, и мне их очень не хватает.

А еще? На свои любимые занятия. Чаще, может, ездил бы на рыбалку, на охоту. На лыжах бы чаще катался, в футбол играл, в теннис, плавал бы по два раза в день, а не по разу, как сейчас…

– У каждого человека есть свои скелеты в шкафу. Если вдруг будете писать мемуары, многое ли утаите от потомков?

– Знаете, проза не мой жанр. Вот стихами я раньше баловался. И сейчас иногда могу написать. Например, поздравить кого-нибудь стихами. Говорят, неплохо получается.

Что же касается мемуаров… Если обо мне и будет где-то что-то когда-то написано, то это разве что сделает кто-то другой, но не я.

– Понятно: вы другому надиктуете.

– И диктовать ничего не буду – у меня на это даже времени нет. Если кому-то хочется обо мне написать, он общался со мной, много обо мне знает – пусть пишет, мешать не стану. Хотя…

Я один раз в жизни позировал художнику. И вот написал он мой портрет. Подхожу, смотрю на это произведение искусства и… ничего не могу сказать.

– Потеряли дар речи от восторга?

– Да, дар речи потерял, но не от восторга. Поняв это, художник говорит: «А я тебя таким вижу». И потом начинает объяснять мне разницу между портретом и тем, какими мы видим себя в зеркале. Это, знаете ли, не одно и то же, потому что, когда мы идем к зеркалу, то подсознательно готовим себя к тому, что там увидим. Когда же позируем художнику – мы якобы ни к чему себя не готовим, естественны. Поэтому именно из-под его кисти выходит то, какие мы есть на самом деле.

Ну, что ж, принес я этот портрет домой, поставил на видное место. Кто-то из домочадцев, проходя мимо, спросил, чей это портрет? Я ответил, что мой! Тогда вокруг портрета собралась вся семья. Смотрели долго, скрупулезно искали сходства между мной и портретом, и в итоге все пришли к выводу, что на портрете изображен не я.

Вот так-то. Где гарантия, что такого не произойдет и с мемуарами? Да и вообще, я не думаю, что завтра кому-то будет очень интересно и важно читать что-то о Валерии Павлиновиче Шанцеве. Так что, писать о себе мемуары я не хочу и не буду, и вы в этом еще сможете убедиться.

Алла ЕГОРОВА.